Эта пьеса, написанная в 1910 году, была отпечатана на следующий год в симбирской типографии В.Н. Полочаниновой. Автор – сотрудник Симбирской губернской ученой архивной комиссии Петр Александрович Александров (1863–1932). Сохранилась его фотография, сделанная зимой 1910 года: могучий бородатый мужчина стоит у своего дома на Мало-Казанской улице (ныне улица Красногвардейская, 7).
Отставной прапорщик Александров не понаслышке знал о горькой доле сирых и убогих. В пьесе «Нищие» без прикрас отражена жизнь простых людей, грязь и беспросветная нужда городских окраин. Он не называет города – эти картины были общие для российской провинции. Но читателям-волжанам было понятно, о чем речь. В пьесе упоминаются Дворянская улица – главная магистраль Самары, и расположенный там же бедный район Ямы.
В заметке, посвященной 40-летию литературной деятельности Петра Александрова и опубликованной в «Пролетарском пути» 14 декабря 1929 года, Сергей Николаевич Орлов и Николай Николаевич Столов писали:
«Как беллетрист-народник, в своих драмах, рассказах, стихотворениях, он вскрывал самые больные стороны жизни обиженного русского простолюдина. Таковы его драмы: «Крестьянка» (удостоена премии на всероссийском конкурсе 1889 г. и напечатанная в ежемесячном журнале «Колосья» за 1890 г. № 8), «Нищие» («Вестник», 1910 г., № 5-6) <…>».
Причем Александров показывал своих героев с такой отчаянной безнадежностью, что удивительно, как санкт-петербургская драматическая цензура пропускала пьесы. Более того, «Крестьянка» в 1889 году даже удостоилась премии имени Ивана Юрьевича Вучины. На страницах пьесы «Нищие» нет ни одного счастливого человека. Прямо по Некрасову: «Здесь одни только камни не плачут». И даже относительно благополучные не застрахованы от беды и разорения. Работяги – плотники, пильщики, землекопы, мастеровые – днями голодают, не находя поденной работы, и вынуждены наниматься за гроши к трактирщику Водопьянову. А Парамон Митрич любит «первым делом шкаликом огорчить» – спьяну мужик «долго думать не будет…». Но даже сам трактирщик попадает на неделю в арестный дом («нашли масло поддельное»), отказывается давать на выпивку сокамерникам, те ему устраивают «мешок» («темную»). Потрясение не проходит даром: «Страхом одним, можно сказать, помер… <…> Так в полгода и хизнул… и вовсе кончился…». Для нищих и это праздник – «И на поминки не поскупились… Давали по довольному…». Супруга трактирщика начинает спиваться. Ну а те, кто по здоровью или другим напастям уже оказался в числе отверженных, никогда не смогут вырваться из замкнутого круга безысходности. Мещанская вдова Галочкина перебивается тем, что шьет, чинит и перешивает одежду жене трактирщика. На жалкие копейки старается дать возможность 12-летней дочке Лизе получить образование. Старший сын – непутевый Григорий только обуза – «с мальчишек пьет», «лентяйничает», участвует в уличных драках и подворовывает. В результате попадает под арест, а за буйство в камере ему грозит суд. Лизу исключают из училища «по бедности», мать заболевает, не может работать, распродает вещи, и семья оказывается в приюте для нищих. У Лизы от безысходности наступает помешательство…
Надо заметить, что Петр Александров хорошо знал не только убогий быт бедноты, но и вращался среди сильных мира сего. Как хранитель музея архивной комиссии, он постоянно общался с ее председателем, губернским предводителем дворянства Владимиром Николаевичем Поливановым и другими представителями губернского Олимпа. И в пьесе есть горькие строки, обнажающие неспособность властей помочь беднякам. Сейчас часто любят умиляться, описывая дореволюционную благотворительность. И забывают, что помощи дожидались лишь единицы людей, а сотни и тысячи вынуждены были прозябать. Петр Александрович знал об этом не понаслышке.
Герой пьесы, молодой темпераментный журналист газеты «Утренняя заря» и член общества «Дети – наше будущее» Николай Викторов, желавший спасти от полного краха семью Галочкиных, горько признает:
«Что же касается богадельни для вас и приюта для Лизы… Вы просили меня похлопотать… Прошение подано, но… С этим вопросом дело обстоит еще хуже… Ездил просить всюду… Городской управе не до того. Она теперь деятельно занята устройством электрического освещения и сама ищет денег… Кроме того, готовится торжественно праздновать тысячелетний юбилей города… Много хлопот и расходов… Богадельня и приют переполнены… В земской управе был… Там даже сокращают (сейчас бы сказали – оптимизируют. – Авт.) число богаделок из-за дороговизны содержания… Жалуются на безденежье… Истратились на устройство телефонов по всей губернии… И тут и там показали целые вороха прошений, поданных прежде вашего… <…> Конечно, надеяться можно… но…».
Викторову удается лишь собрать через редакцию небольшую сумму денег для Галочкиных. Кстати, о судьбе разорившейся семьи журналист узнает в том же арестном доме, куда угодил, вероятно, за газетную публикацию. Александров не придумывал своих героев, а выхватывал их с самого «дна» жизни: из трактира, с чердака, нищенского притона, арестного дома. Поэтому их портреты («типы») описаны очень подобно, буквально – с натуры.
Вот облик главной героини: «Галочкина Варвара Ильинишна – старушка с морщинистым, как печеное яблоко лицом. В скрытой бедности тиха и боязлива. Одета просто и прилично. В пятой картине в костюме ее заметно убожество».
Вот портрет полууголовного типа: «Васька-Целковый – парень худой, сгорбленный. Лицо его с сухой, желтой, морщинистой кожей, редкими бровями, жидкими усиками и мутными, как лужи, глазами – выражает насмешливый цинизм. На голове огромная кудрявая шевелюра. В костюме заметна претензия на своеобразное щегольство. Одет в пиджак поверх малиновой рубашки с высоким вышитым воротом. Широчайшие шаровары заправлены за низкие голенища сапог. Из-под пиджака сбоку болтаются кисти пояса. В пятой картине является в огромной черной папахе и желтом пиджаке верблюжьего сукна».
А вот нищий герой-горемыка: «Языня – низенький и пухленький старичок с шарообразной головой. Вокруг светлой лысины вьются рыжие кудри. В глазах светится блаженная наивность. На губах беззубого рта блуждает детская улыбка. На нем истасканный кафтанишка, косо сидящий на сутулой спине. На ногах треплются синие шаровары поверх онуч, переплетенных оборами лаптей».
Не знаю, как вам, а мне сразу представляется в этом образе Евгений Павлович Леонов. Языня давно смирился со своей участью и проповедует: «Все терпи, и богатство, и бедность. Все предуказано свыше нас. Нужда погонит, пойдешь и побираться. С первого раза оно вроде как зазорно… А потом привыкнешь. И для твоей же души на пользу будет: тут и сердечное сокрушение, тут и горячая слеза… Глядишь, и меньше грехов нагрешишь… <…> Стыда не будет. Надо только себя перед людьми уничтожить». Для бывшего солдата, а потом мастера по шитью из овчины Языни за счастье уже то, что его в казармах бесплатно кормит кашевар, да в церкви «сам батюшка отличил: в приходе над нищими старостой поставил».
Заканчивается пьеса буквально в полной темноте, в притоне нищих: «Спичка вспыхивает, озарив на мгновение группу нищих, и гаснет <…>».
Не знаю, увидела ли пьеса «Нищие» сцену. Сильно сомневаюсь. Во всяком случае, в 1911 году – точно нет. Ведь 23 апреля того года, аккурат в день приезда в Симбирск нового губернатора Александра Степановича Ключарева, в театре произошел взрыв и полыхнул пожар. Лишь на следующий день удалось окончательно победить пламя. К чести наших предков следует сказать, что симбирский театр был возрожден из пепла менее чем за полгода, и уже 5 октября 1911 года открыл новый сезон. Однако не думаю, что у дирекции было желание показать социально «огнеопасную» пьесу. Куда выгоднее было ставить более прибыльные комедии. Так и произошло. Сезон 1911/12 годов открылся комедией Владимира Ивановича Немировича-Данченко «Счастливец».
Впрочем, на симбирской сцене порой шли и весьма злободневные спектакли. Так, в сезон 1903/04 годов театр обещал порадовать «известными пьесами М. Горького “На дне” и “Мещане”». А спустя год губернатор князь Лев Владимирович Яшвиль (кстати, весьма прогрессивных взглядов) запретил другую горьковскую прессу.
Выступая 27 октября 1905 года на педагогическом совете в Симбирской мужской классической гимназии, князь пояснил:
«<…> Очень важным является <…> вопрос о внеклассном надзоре <…> в сфере наблюдений за посещениями учащимися театральных зрелищ. Ведь не всякая пьеса, которая ставиться в театре, может быть полезной для учащихся. Есть много пьес, безусловно, вредных для них. Вот, например, пьеса Горького «Дачники»; эта пьеса была запрещена мною к постановке на местной сцене именно по той причине, что театр в течение зимнего сезона охотно посещается учащимися. Эта пьеса не может дать никаких хороших впечатлений молодежи; изо всех действующих лиц в этой пьесе выведено только одно лицо с положительными чертами <…>».
Возможно, так же рассудили и по поводу пьесы Александрова. Еще более вероятно, что антрепренеры просто предпочитали более проверенных, «кассовых» авторов. Согласитесь, зритель охотнее пойдет на постановку пьес Шекспира, Гоголя, Островского, Чехова, чем малоизвестного симбирского литератора.
Антон Шабалкин, ведущий архивист Государственного архива Ульяновской области
«Мономах», №3, 2019 г.
 |
Сообщение опубликовано на официальном сайте «Новости Ульяновска 73» по материалам статьи |