«Жить, есть не писать историю, не писать трагедии или комедии…»

Н.М. Карамзин об искусстве и действительности

В культурной памяти поколений Н.М. Карамзин живёт прежде всего как историограф государства Российского и автор знаменитой сентиментальной повести. Но вслед за литературоведом Б.М. Эйхенбаумом можно сказать: «Мы слишком мало обращали до сих пор внимания на то, что Карамзин был не только художником, но и мыслителем и, можно сказать, первым нашим философом» (Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 203–204). Его философско-эстетические воззрения на соотношение искусства и действительности претерпели сложную эволюцию и по своей значимости вполне могут быть сопоставлены с представлениями корифеев русской литературы – Пушкина и Толстого.

Важнейшие вехи эволюционного пути Карамзина обозначены были в трудах Ю.М. Лотмана. Опираясь на работы крупнейшего исследователя, следуя далее по намеченному пути, можно по-новому взглянуть на личность и творчество Н.М. Карамзина, выявить малоизученные или недостаточно освещённые страницы его духовной и творческой биографии и в результате подойти к новому уровню понимания всей сложности проблем, касающихся взаимоотношения искусства и действительности.

Поначалу искусство для Карамзина – наилучший способ общения между людьми во имя их «нравственного сближения». Этим содержанием проникнуты «Письма русского путешественника». В период глубокого душевного кризиса, вызванного последствиями

Французской революции, искусство – «чародейство красных вымыслов», способ ухода от действительности.

«Если мир этики – мир человеческого сердца – безусловен и однозначен, то мир жизни разнолик и изменчив, – пишет Ю.М. Лотман о карамзинских воззрениях этого времени. – Но искусство не может отказаться от изображения жизни. Следовательно, в отличие от этики, искусство ведёт нас в страну относительного, изменчивого, многоликого, – в страну игры». (Лотман Ю.М. Поэзия Карамзина // Карамзин Н.М. Полное собрание стихотворений. Л., 1966. С. 42).

Отсюда – ирония по отношению к тому вымыслу, который читателем принимался за действительность. Так, в самом тексте повесть «Бедная Лиза» названа «печальной былью». Во имя сопереживания автор пытался убедить читателя в достоверности всего описываемого (конкретика места и времени). Однако В.Н. Топоров приводит архивный документ (рукописный вариант карамзинской записки о Москве, т. е. за пределами текста повести), где автор определяет жанровую природу своего произведения иначе.

Говоря о Симоновом монастыре и близлежащем пруде, осенённом деревьями, Карамзин пишет:

«За 25 лет перед сим сочинил я т а м бедную Лизу, сказку весьма незамысловатую, но столь счастливую для молодого автора, что тысячи любопытных ездили и ходили туда искать следов Лизиных». (Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина. Опыт прочтения. М., 1995. С. 226).

Хотя за искусством остаётся высокое значение – сближать родственные души, всё же Карамзин не воспринималкак божественную миссию, ему всегда была ближе концепция игры. В поисках Истины Карамзин обратился к Истории, путешествию в глубь времен.

Последовавшие личные невзгоды и трагедии семейной жизни привели Карамзина к отказу от признания абсолютной ценности писательской деятельности:

«Жить, есть не писать историю, не писать трагедии или комедии; а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику; всё другое, любезный мой приятель (тяжело переживая смерть дочери Натальи в 1815 году, Карамзин обращается к А.И. Тургеневу), есть шелуха, – не исключаю и моих осьми или девяти томов… Чем далее мы живём, тем боле объясняется для нас цель жизни и совершенство ея. Страсти должны не счастливить, а разрабатывать душу. Сухой, холодный, но умный Юм в минуту невольного живого чувства написал: “Douce paix de l’âme resinée aux orders de la Providence!” Даже Спиноза говорит о необходимости какой-то неясной любви к Вышнему для нашего благоденствия. Мало разницы между мелочными и так называемыми важными занятиями: одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте что и как можете: только любите добро: а что есть добро, спрашивайте у совести. Быть статским секретарём, министром или автором, учёным – всё одно». (Русская старина. 1899. № 2. Февраль. С. 470. См. также: Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 260).

Л.Н. Толстой считал эти строки лучшими из всего написанного Карамзиным. Ранее Толстой писал Н.Н. Страхову: «… что такое добро – сущность жизни… сущность же жизни – то, что заставляет жить, есть потребность того, что мы называем неправильно добро» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Репринтное воспроизведение издания 1928–1958 гг. М., 1992. Т. 64. С. 267. Т. 62. С. 24).

Определением жизни становится творение добра и духовное восхождение к его источнику. Односторонне было бы полагать, что в Истории Карамзин обрёл для себя искомую реальность, познал «настоящее». Едва ли не большую трудность, чем определение статуса «искусства» в сознании Карамзина, представляет собой его понимание «действительности».

Как считают большинство исследователей, Карамзину всегда была чужда мистика, что уже в молодые годы привело его к отказу от масонства. Единственное трансцендентное понятие, которое многократно повторяется в его текстах, это «Провидение». Им, по мнению Карамзина, определяется всё происходящее. Близкие автору герои в трагические минуты бытия обращают свой взор на небо (сквозной мотив его произведений).

Хотя представление о потустороннем мире порой бывает у Карамзина окрашено лёгкой иронией, всё же в ряде его стихотворений и писем обнаруживается утрата веры в реальность бытия («жизнь есть сон») и надежда на обретение подлинной яви после пробуждения (смерти).

В письме к Дмитриеву от 30 сентября 1821 года Карамзин упоминает о своих стихах, обращённых к императрице Елизавете Алексеевне, с которой связывала его задушевная дружба:

«К ней написал я, может быть, последние стихи в моей жизни, в которых сказал:

Здесь всё мечта и сон;

но будет пробужденье!

Тебя узнал я здесь

в прелестном сновиденье:

Узнаю наяву!

В самом деле, чем больше приближаюсь я к концу жизни, тем более она кажется мне сновидением. Я готов проснуться, когда угодно Богу: желаю только уже не иметь мучительных снов до гроба; а мысль о смерти, кажется, не пугает меня». (Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 316).

Среди записок Карамзина Б.М. Эйхенбаум отмечает записанный по-французски афоризм: «Да, жизнь есть только сон; но сам тот, кто видит сон, существует». (Карамзин Н.М. Неизданные сочинения и переписка. Ч. 1. СПб., 1862. С. 196, 199).

Таким образом, само понятие «жизнь» вступает в противоположные отношения с понятиями «реальность», «действительность», «явь».

В письме к Елизавете Алексеевне в 1818 году, написанном по выходе в свет первых восьми томов «Истории государства Российского», Карамзин выводит на первый план главнейшую для него ценность, важнейший критерий: взаимопонимание, сочувствие родственных душ:

«Повергаю себя и 8 томов моей Российской Истории к стопам В а ш е г о И м п е р а т о р с к о г о В е л и ч е с т в а. Счастливый воспоминанием В а ш и х милостей и чувством живейшей признательности, дерзну ли надеяться, что сочинение не повредит сочинителю в В а ш и х мыслях? Я писал с любовию к Отечеству, ко благу людей в гражданском обществе и к святым уставам нравственности; но сего, может быть, не довольно для успеха книги: всё зависит от впечатления, которое произведёт она в душах, подобных В а ш е й». (Карамзин Н.М. Неизданные сочинения и переписка. Ч. 1. СПб., 1862. С. 39).

Главной ценностью творчества остаётся его способность сближать родственные души, рождать в них сочувствие, сопереживание, но единственной реальностью становится лишь та область, где возможно их беспрепятственное общение и полное взаимопонимание, т. е. трансцендентное бытие.

Однако чувство любви к земной жизни, к природе не погибло в нём, что следует из письма к И.И. Дмитриеву от 1 апреля 1820 года: «Пишу к тебе при ярком свете солнца: оно верно и на Москву светит. Чувство к природе ещё живо в моём сердце, несмотря на чистый идеализм моей философии». (Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 284).

Примерно за месяц до своей кончины, смертельно больной, он пишет кн. Вяземскому (20 апреля 1826 г.) о своем страстном желании отправиться в далёкое путешествие: «С этого места сорвала меня буря или болезнь, и я имею неописанную жажду к разительно новому, к другим видам природы, горам, лазури италианской etc. Никак не мог бы я возвратиться к моим прежним занятиям, если бы здесь и выздоровел» (Письма Карамзин к князю Вяземскому (1810–1826) // Старина и новизна. Исторический сб. Кн. 1. СПб.,1897. С. 173).

В результате наивысшим благом для Карамзина оказывается не литературное творчество во имя нравственного сближения и духовного общения, не творение добра как альтернатива искусству, не пробуждение от сна жизни ценою смерти, а реальное земное странствие, манящее новыми впечатлениями, красотами природы и т. д. (то же у Пушкина: «По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам… »).

Свою фразу 1815 года, начало которой вынесено здесь в заглавие, в 1826 году Карамзин, возможно, закончил бы иначе: жить – значит путешествовать.

Любовь Сапченко, профессор кафедры литературы УлГПУ им. И.Н. Ульянова

«Мономах», №1(91), 2016 г.