«Надо искать в себе нечеловеческие силы…»

По решению Совета депутатов МО «Карсунский район» Ульяновской области с 30 июля 2015 года областному государственному бюджетному профессиональному образовательному учреждению «Карсунский медицинский техникум» присвоено имя Виталия Васильевича Тихомирова. Сегодня мы публикуем фрагменты из книги дочери первого директора Карсунского медицинского техникума В.В. Тихомирова Лидии Витальевны Тихомировой-Мишлановой, рассказывающие о его фронтовых дорогах.

В.В. Тихомиров – участник Финской и Великой Отечественной войн, отличник здравоохранения, награждён орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. Уроженец Пензы, он после окончания Харьковского медицинского института (1921) работал в Пензенской области. В 1935 году был назначен главврачом Карсунской районной больницы и сразу же приступил к строительству родильного дома. В 1936 году по его инициативе в Карсуне была создана школа младших медицинских сестёр, которую он возглавил. В 1935–1940 годы В.В. Тихомиров – главврач, хирург, в 1945–1967-е – заместитель главного врача, хирург и невропатолог Карсунской ЦРБ. С 1967 года проживал в Перми. В.В. Тихомиров стал основателем целой врачебной династии. Дело отца продолжила его старшая дочь Вера Витальевна, ставшая невропатологом. Сын его младшей дочери Лидии – Виталий Юрьевич Мишланов – доктор медицинских наук, заведующий кафедрой пропедевтики внутренних болезней Пермской медакадемии, профессор; её дочь Ольга Юрьевна – врач. Правнучка Виталия Васильевича Ирина – выпускница Пермской медакадемии, врач-гинеколог.

К началу войны отцу исполнилось 43, маме шёл 40-й, сестра Вера только что окончила 9-й класс, я была ещё маленькая. С нами жили моя няня Евдокия Ивановна Кострикина и дедушка Василий Феоктистович. Мама, медсестра, работала много и добросовестно, но её зарплата была крайне мала, и главным кормильцем семьи оставался, конечно, папа. Он всегда остро чувствовал свою ответственность за семью, которую искренне и крепко любил. Но он понимал также, что его вынужденная оторванность от дома необходима и неизбежна…

Итак, предвоенные дни. На бланке почтового денежного перевода от 17 июня несколько строчек рукой отца: он оставляет вещи, купленные для мамы, у её родных в Казани. 19 июня он высылает семье денежный аттестат, который надо предъявить в военкомат, вкладывает в конверт фотокарточку и пишет маме:

«Семью береги! Ты должна глубоко понять серьёзность обстановки. От квартиры в Казани временно пришлось отказаться. Некоторое время ты не будешь получать от меня писем, и я, наверно, не буду знать о семье. При первом же разрешении сообщу тебе номер моего почтового ящика». И в самом конце письма: «Я не потерял ещё верув чувство благоразумия тех, кому вверена наша судьба. Надо быть гениально умным, чтобы избежать психоза войны, охватившего почти весь мир. Мне кажется, что возбудитель войны (разложившийся капитализм, смердящий в своей гибели) может быть побеждён гениальной дипломатией и нашей постоянной готовностью отразить любой удар. До сих пор судьба нам благоприятствовала. Будем верить в счастливое будущее».

Увы, избежать кровавой бойни не удалось. Следующее сообщение – уже из г. Чернигова (Украина) от 30 июня, то есть восемь дней, как идёт война. В Чернигове, писал отец в воспоминаниях 1968 года, «мы получили приказ выгрузиться. Ночью над нами летали вражеские самолёты, которые обстреляли нас из пулемётов. Появились первые раненые. Медицинскую помощь мы оказывали под небольшим бетонным мостом».

Отсюда на автомашинах четыре полевых госпиталя выехали по направлению на Гомель (Белоруссия). Недалеко от Калинковичей госпиталь, где отец был начальником хирургического отделения, впервые развернулся для приёма раненых, «…обрабатывал раны тяжело раненного осколками мин в операционной палатке. Неожиданно над нами появился вражеский самолёт, который сбросил бомбу… Я очнулся вместе со своим раненым, ассистентом и операционной сестрой в небольшой яме, задыхаясь от удушливого дыма».

Папе оказалось трудно приспосабливаться к военной обстановке не только потому, что по природе он был сугубо гражданский человек, причём немолодого возраста, но и по причине довольно сильной близорукости. «Очки, – писал он в воспоминаниях, – которые перед войной были мне подобраны… для дали и для «близи», я хранил всю войну, можно сказать, с трепетом». А однажды в белорусской деревне отца вместе с товарищем арестовали местные жители: уж очень подозрительными показались им его очки в немецкой оправе.

Самым мучительным на фронте с самого начала и в течение последующих лет был недостаток сна при чрезвычайно напряжённой работе. У сельского хирурга и в мирное-то время было немало бессонных ночей, но здесь на отдых совершенно не хватало времени, и отец приучил себя спать, как он говорил, «на кулаке», буквально по 10-15 минут в редкие перерывы между операциями и бомбёжками.

«Всякие случаи были, – читаю в воспоминаниях. – В конце августа в лесу стало прохладно и сыро, особенно ночью. Помню, под утро, чтобы согреться, я лёг в ямку и закопал себя старыми листьями. По тревоге проснулся. Надо мной стояла гружёная машина – только случайно я не был раздавлен».

Наши войска продолжали ожесточённо сопротивляться, временами переходя в наступление. При столкновении корпуса с противником, как это было, например, под Паричами и Жлобиным, в полевой госпиталь начинали поступать, как писал отец, «свежеокровавленные раненые», поток их не прекращался день и ночь, и медики работали без передышки. От хирургов требовались не только знания и умения, но и быстрота ориентации и огромная выносливость. О том, как они уставали, говорит, например, такой факт.

«Помню, – обращаюсь я опять к отцовским воспоминаниям, – один из начальников санитарной службы, приехавший в наш госпиталь, вздумал нас за что-то поругать. Под его наставления, сидя, мы незаметно для себя уснули. Он вышел на цыпочках и велел санитару позвать его, как только мы проснёмся».

По долгу службы приходилось оперировать и пленных немцев. Отец рассказывает такой эпизод. Посёлок вблизи станции железной дороги, где они развернули госпиталь, постоянно подвергался нападениям с воздуха. Какой-то немецкий самолёт прилетал бомбить каждый раз точно в 11 часов утра. Среди населения были жертвы, в госпиталь доставили троих детей с ранениями в живот. Через несколько дней самолёт сбила наша зенитка, и два раненых немецких лётчика тоже попали в госпиталь.

«Оба лётчика молчали, когда их перевязывали, молчали и мы. Однажды вместе с этими лётчиками в перевязочной находились тяжелораненые дети. Медицинские сёстры плакали. Немецкие лётчики отворачивались, закрывали глаза и пальцами затыкали уши, чтобы не слышать детских стонов и плача».

И в самых неподходящих условиях отец старался не изменять своей привычке – часто писать домой. Писал в вагоне-теплушке, при свете коптилки в землянке и даже на колене в лесу. Писал ручкой и карандашами – простым и химическим, на обрывке тетрадного листа и на страницах из блокнота. Но с августа по октябрь 1941 года вестей от отца мы не получали. Корпус продолжал отступать в юго-восточном направлении. После переправы через Днепр и Десну он был дважды окружён врагом.

«Иногда мы буквально просачивались через кольцо окружения, как это было под Прилуками и Пирятиным, – вспоминал отец, – становились базой (имеется в виду госпиталь. – Л.М.) для наших бойцов, выходящих из окружения ослабленными и часто ранеными».

«Мы каждый день, – продолжал он, – видели примеры массового, часто мало заметного, героизма, стремление во что бы то ни стало задержать врага; если отступить или погибнуть, то обязательно причинить врагу больше потерь. Мы многого не понимали, но старались успокоить себя тем, что военные неудачи носят временный характер, вызваны внезапностью нападения коварного, до зубов вооружённого врага. Мы говорили (в разговорах между собой. – Л.М.), что терпим поражение потому, что пока учимся по-современному воевать. И как только научимся воевать, враг будет побеждён и изгнан с нашей территории. Вера в победу помогала нам переносить лишения и трудности».

Но было и другое. В сложнейшей, часто непредсказуемой обстановке люди, наименее устойчивые в моральном отношении, начинали злоупотреблять спиртными напитками. Это вело порой к трагическим последствиям, во всяком случае, увеличивало опасность и для них самих, и для подчинённых или просто окружающих. Именно на фронте отец возненавидел пьянство и потом, уже в мирное время, много сил отдал антиалкогольной пропаганде и лечению больных, в том числе фронтовиков, от алкогольной зависимости…

Первые телеграммы и открытки после длительного перерыва мы получили из Поворина и Борисоглебска Воронежской области, причём приходили они порой не в том порядке, в каком были посланы. 4 октября 1941 года отец писал:

«Больше двух месяцев я не получал от тебя писем и ничего не знал о семье: почте нелегко было нас разыскать – хорошо я познакомился с лесами и полями нашей необъятной Родины, много видов видывал, многое узнал и услышал – были в тылу у неприятеля и не раз выходили из окружения». И на другой странице: «Много жутких минут пришлось пережить нам, но, к счастью, потери у нас сравнительно незначительны, особенно опасны переправы через реки и железнодорожные мосты».

У нас дома на стене висела большая политико-административная карта СССР. Я помню мамину, всей семье передававшуюся, радость, когда приходило письмо, и то, как она искала и показывала нам, где находится папа. С конца декабря 1941-го до середины мая 1942-го адрес отца оставался, можно сказать, неизменным. А потом (и это хорошо прослеживается по письмам) начались поездки на автомашинах в сторону Сталинграда и сам город Сталинград. В этот период папа работал во фронтовых эвакоприёмниках, оказывая хирургическую помощь раненым и доставляя их в эвакосортировочный госпиталь № 1095. По мере развития событий он перемещался всё ближе к их эпицентру.

В сентябре — октябре пишет из Камышина и со станции Петров Вал, где живёт «в щелях и землянках, типа блиндажа». Большая часть сообщений отсюда – на открытках. Стиль лаконичный, торопливый. Видно, что обстановка быстро меняется, чувствуется большое напряжение, крайняя нехватка времени. С 4 мая 1942 года на всех почтовых отправлениях стоит штамп «Просмотрено цензурой» с названием города. С 9 октября название это – Сталинград.

В своих воспоминаниях отец писал:

«Многие годы после войны мне был неприятен шум моторов летящих самолётов, казалось, они начнут сбрасывать бомбы». Он не раз потом говорил, что от самолётов над Сталинградом «неба не было».

19 ноября 1942 года у Сталинграда началось контрнаступление наших войск. Поражает, что и в горькие месяцы отступления, и в жаркие дни Сталинградской битвы, и позже, на Курской дуге, в пути на запад, в Польше как бы отец не был загружен и переутомлён, в моменты острой опасности и в минуты кратковременного отдыха, он никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не забывал о семье, о доме…

1942 год выдался для нашей семьи чрезвычайно тяжелым. Опух от голода дедушка Василий Феоктистович. Мама и я заболели брюшным тифом, лежали в больнице, теряя сознание от высокой температуры.

Старшая сестра Вера отлично окончила среднюю школу, и папа очень хотел, чтобы она поступила в мединститут или в военно-медицинскую академию и стала невропатологом. Но из-за крайне бедственного материального положения ей пришлось в тот год пойти работать. Из-за болезни было отложено и моё поступление в первый класс. Всё это, конечно, тревожило отца. К тому же почта в боевой обстановке не всегда находила адресата, и он порой месяцами не имел сведений из дома. Он рвался к нам, даже просил краткосрочный отпуск, но его, врача-хирурга, не отпустили. Да он и сам понимал, что в такое горячее время нужен на фронте.

Несмотря на все меры, которые предпринимал отец, чтобы во фронтовых условиях сохранить физическую форму и, следовательно, работоспособность, в январе 1943-го он сам оказался на госпитальной койке. Туляремия, тяжёлое инфекционное заболевание, разносимое степными грызунами, дало осложнение на сердце и вывело отца из строя. Но продолжается война, а это время жестокое, человек не принадлежит себе, некогда ему лечиться и отдыхать до полного выздоровления.

2 февраля 1943 года нашей победой завершилась кровопролитная Сталинградская битва, и снова фронтовикам предстоял долгий, тяжёлый путь — теперь на запад!

«Надо искать в себе нечеловеческие силы, – писал отец. – И найду!».

Чуть-чуть окрепнув, он из-под Сталинграда перекочевал под Курск, затем письма шли из разных точек Украины, а новый 1944 год отец встретил в Чернигове. Поскольку о дислокации писать не разрешалось (цензуры не было лишь в начальный период войны), а на штемпеле название городов заменили шифром, то об этом он сообщил маме так: «31.XI 1.43… Пишу тебе с нового места – тот самый большой областной город, где я впервые почувствовал дыхание войны. Таким образом, завершаю своеобразную кругосветку».

В войну наш старый пятистенный принадлежавший больнице дом принимал то одних, то других временных постояльцев, нас, как говорили тогда, «уплотняли». Помню эвакуированных – молодую красивую украинку Марусю и её пятилетнюю дочку Лору. Меня удивляло, как быстро тётя Маруся говорит, я ничего не понимала, а мама смеялась и просила: «Помедленнее, пожалуйста, Маруся, помедленнее». Взрослые между собой хорошо ладили, а вот Лорку мои подружки не хотели принимать в игры – была она плаксой и капризулей. Но однажды с фронта на побывку приехал Лоркин папа. Высокий, красивый, в военной форме с широким ремнём… Он подбрасывал Лорку к самому потолку, угощал нас, можно сказать, крупинками сахарина: хотелось, чтобы досталось всем. Как же я завидовала его дочке!.. Прошло время. Уехали на освобождённую Украину тётя Маруся с Лорой. И однажды для нас тоже наступил праздник – в апреле 1944-го на побывку на четыре дня приехал домой и наш папа.

Вот тогда я впервые обнаружила, что отец невысокого роста, он же нашёл меня сильно выросшей. Вряд ли мы могли его чем-нибудь угостить, да и он, наверное, мало что мог привезти нам. В памяти осталось другое: я очень гордилась своим военным папой и ходила за ним буквально по пятам, или, как он говорил, «хвостиком». Ждали Веру из Ульяновска. Несмотря на трудную дорогу, она, предупреждённая заранее, всё-таки успела приехать и повидаться с отцом. В письмах мама с папой потом писали, что дни отпуска пролетели как сон, и они не успели наговориться друг с другом.

И ещё воспоминание из того далекого времени. Когда отец был в Польше, он собрал нам маленькую посылочку: четыре довольно объёмистые банки с тушёнкой, две нотные тетрадочки и цветные открытки для меня. В письмах подробно описываются злоключения этой единственной за войну посылки, которую мы всё-таки получили. Она так долго путешествовала, что банки угрожающе вздулись, и мама, боясь ботулизма, скрепя сердце, закопала их где-то в конце огорода. Её твердость, скорее всего, спасла нам жизнь. Но не рассказать, как было жалко тушенки, как мы, каждый в себе, молча, пережили это. А польские тетрадочки пригодились во втором классе для письменных работ (до этого, не имея тетрадей, я вырывала чистые листки из довоенных папиных блокнотов, писала даже на газетах). В одной из тетрадок на оставшихся страничках летом 1945 года я вела дневник. Он сохранился, и теперь можно прочитать, какие фильмы смотрели в то лето, как ходили со школой в поле полоть, какое впечатление осталось от солнечного затмения, которое случилось 9 августа. А 25 июля я записала, что у себя на огороде мы сорвали два первых огурца, но самое главное, что в эти дни начинают приезжать бойцы с фронта.

Однако своего отца мы в 1945 году ещё не дождались. В Польше у него обострилось заболевание сердца, впервые проявившееся под Сталинградом. Тогда из Польши его командировали в Казань преподавателем военно-фельдшерской школы. Но квартиры для семьи в городе, переполненном эвакуированными, получить не было тогда никакой возможности. Домой он вернулся только в 1946 году, в голодное и холодное, бедное время.

Из книги Л.В. Тихомировой-Мишлановой «Чьи мы?». Пермь, 2014

«Мономах», №2(92), 2016 г.